28 февраля состоялось заседание экспертного клуба по теме «Борьба с терроризмом в свете интеграционных процессов», которую проводил Фонд Мир Евразии.
Материал предоставлен организаторами
Обсуждаемая повестка: 2014 год в странах Таможенного союза демонстрирует продолжающуюся тенденцию серьезного ужесточения антитеррористического законодательства. В частности, депутаты Мажилиса парламента РК одобрили в первом чтении проект Уголовного кодекса, среди нововведений которого – усиление ответственности за экстремизм и терроризм, а также криминализация деяний, способствующих распространению радикальных идеологий.
В Государственную думу РФ внесен пакет законопроектов, направленных на ужесточение мер по борьбе с терроризмом. Предлагается ввести пожизненное заключение для тех, кто организует, совершает или финансирует теракты. Также предполагаются серьезные наказания за обучение боевиков или пропаганду терроризма. Работа над этими поправками была ускорена как после терактов в Волгограде в декабре прошлого года, так и в преддверии недавно прошедшей Олимпиады в Сочи.
В Республике Беларусь Закон о внесении изменений и дополнений в некоторые законы РБ по вопросам борьбы с терроризмом и противодействия экстремизму был принят еще в 2012 году, а в прошлом году правительство этой страны утвердило Концепцию борьбы с терроризмом. Жесткие меры по борьбе с терроризмом введены или вводятся во многих странах.
Недавно власти Великобритании подняли вопрос о введении пожизненного лишения свободы за террористическую деятельность. В США даже принимают законы, действующие за пределами страны, вводят санкции против других государств и штрафуют зарубежные банки за непрозрачные операции. Таким образом, борьба с терроризмом везде идет полным ходом, поскольку никто не может предсказать возможное появление его новых вспышек.
Как известно, любое общество хочет обезопасить себя от терактов. При этом интеграция позволяет достичь большего успеха в борьбе с терроризмом, чем это может сделать каждое государство в отдельности. Тезис о безопасности включен в любую интеграционную модель, что позволяет совместно противостоять той или иной угрозе. К примеру, в конце прошлого года на саммите СНГ главы государств утвердили программы о сотрудничестве по борьбе с терроризмом и иными насильственными проявлениями экстремизма на 2014-2016 годы. В январе 2014 года стало известно, что ШОС и ОДКБ вырабатывают единый подход к борьбе с терроризмом в зонах совместной ответственности.
Эдуард Полетаев, политолог, руководитель ОФ «Мир Евразии»: На данном заседании экспертами рассматривается борьба с терроризмом в свете интеграционных процессов. Как известно, 2014 год характеризуется ужесточением законодательства, касающегося борьбы с терроризмом в странах ТС и не только. 2014 год в интеграционном плане будет достаточно сложным: намечающееся подписание договоренностей о Евразийском экономическом союзе, возможно, будет обостряться рядом негативных тенденций. В частности, события в Украине в определенной степени могут негативно повлиять на интеграционный настрой.
Как мы знаем, в 1934 году после убийства главы французского МИДа Луи Барту и короля Югославии Александра I Карагеоргиевича вопрос об объединении усилий в борьбе с терроризмом был внесен на рассмотрение органов Лиги Наций. Через три года, в 1937 году были подписаны две соответствующие конвенции. То есть 2014 год юбилейный – прошло 80 лет с тех пор, как мировое сообщество впервые задумалось о необходимости объединения усилий в борьбе с терроризмом. Хотя понятно, что терроризм проявлял себя и ранее.
Что касается последних изменений в законодательствах стран Таможенного союза. Беларусь всерьез озаботилась проблемой после теракта в минском метро. Россия достаточно жестко среагировала после предновогодних терактов в Волгограде. В Казахстане ужесточение законодательства не привязано к конкретным случаям, а связано с внедрением нового Уголовного кодекса. Борьба с терроризмом идет не только в области законодательства, но и в рамках региональных структур, которые могут помочь в борьбе с терроризмом. Таких структур, как ОДКБ, которая сейчас в частности помогает укреплять таджико-афганскую границу и т.д.
Понятно, что любое общество хочет обезопасить себя от терактов и считается, что интеграция позволит более успешно бороться с таким явлением, как терроризм. Самая простая логика исходит из того факта, что террористические организации сейчас многонациональные. В частности у Аль-Каиды эксперты насчитали представителей более 20 стран. Естественно, чтобы бороться с таким транснациональным явлением, необходимо объединение усилий. И надо признать, что борьба с терроризмом – это один из немногих объединяющих факторов, благодаря которому совершенно разные страны находят общий язык и готовы трудиться совместно.
Как мы знаем, борьба с терроризмом проходит на разных уровнях. На глобальном уровне в частности этим занимаются такие организации как ООН, либо появляются конъюнктурные объединения вроде антитеррористической коалиции, где присутствуют не только ведущие страны вроде США, но и часто формально какие-нибудь государства Микронезии или Карибского залива, чтобы продемонстрировать вселенскую сущность борьбы с этим явлением. Что касается нашего региона, то здесь больше региональные структуры работают –мы здесь особого влияния ООН не видим, хотя оноприсутствует, безусловно.
Здесь такие организации, как ОБСЕ, которая хоть и не является военной, но антитеррористический дискурс использует в своей работе, ОДКБ, ШОС и т.д. Тем не менее, стоит признать, что с первоначальными последствиями террористических актов, которые случались в нашем регионе страны боролись не совместно, а скорее каждая сама по себе – и справлялись. Что касается совместной работы, то наблюдался положительный эффект в рамках договоренностей между странами о взаимовыдаче преступников.
Рустам Бурнашев, к.филос.н., профессор Казахстанско-немецкого университета: Я, наверное, сделаю выступление, немного противостоящее тем тезисам, которые поставлены у нас в повестке, потому что мне кажется, что здесь есть ряд очень важных аспектов, которые умышленно или неумышленно акцентируются неким специфическим образом.
Например, когда мы говорим об изменении и трансформации законодательства, надо понимать, что законы как правило, направлены не на ужесточение борьбы с терроризмом, поскольку здесь вопрос абсолютно понятен – изменение законодательства идет только в тех позициях, которые были указаны: увеличение срока заключения для террористов и т.д. Но, по сути, трансформация законодательства связана с тем, что понятие терроризма начинает размываться и в принципе сливается с понятием экстремизма.
Понятие экстремизма шире и оно размыто. Соответственно, когда мы ставим вопрос о борьбе с экстремизмом, теряется понимание того, с чем мы боремся. Достаточно распространенный пример: обвинить человека в террористической активности можно только на основании четких материальных факторов – при наличии у него взрывных веществ, конкретных действий. Обвинить человека в экстремизме можно фактически без материальной базы. По большому счету можно в экстремизме обвинить любого человека.
Как мне кажется в законодательной базе, как правило, происходит размывание понятий. Например, у нас есть два понятия: международный терроризм и просто терроризм. Между ними большая разница, которая в нашем Евразийском пространстве жестко не фиксируется. То есть мы следуем логике, которую нам предоставляет мировое сообщество – для нас это удобно, мы готовы обозначить любых террористов как международных. В том числе на основании озвученного тезиса – в Аль-Каиде представлено столько-то национальностей, в Исламском движении Узбекистана столько-то, поэтому, чтобы бороться с ними, необходимо объединяться.
На самом деле этот тезис здесь не совсем корректен и совсем не корректен для наших стран, поскольку мы сталкиваемся не с международным терроризмом, а с терроризмом национальным. То есть борьба идет с группами людей, которые выбирают террористическую активность именно на национальном уровне.
То есть причины этой деятельности, этих методов носят не международный характер – это не стремление повлиять на международный порядок, на расстановку сил в регионе. Это стремление повлиять на конкретный национальный режим. Те террористические акты, которые былив Узбекистане, если их считать таковыми, были направлены именно на то, чтобы поменять политику правительства или руководства Узбекистана, а не на изменение ситуации в Центральной Азии или в Таможенном союзе.
Соответственно получается, что мы создаем структуры международного уровня, направленные на борьбу с вызовами и угрозами, которых мы просто-напросто не имеем. И это отражается очень интересно на практике. Можно взять тот же пример Узбекистана. Когда в 1999 году страна столкнулась с террористической активностью, топриняла, по сути, англосаксонский тезис о том, что терроризм носит международный характер и выступила с инициативой создания международных организаций в рамках СНГ по борьбе с терроризмом. Эта инициатива очень быстро исчезла, и Узбекистан перешел на борьбу с терроризмом на национальном уровне, потому что стало понятно, что подобные действия на международном уровне неэффективны– надо бороться с национальными проявлениями террористической активности.
Более того, анализ показывает, что наши страны не заинтересованы в том, чтобы борьба с терроризмом на нашей территории носила международный характер. Если мы реально взглянем на международные структуры, деятельность которых направлена на борьбу с терроризмом и посмотрим на активность наших государств в этих структурах, то станет понятно: она сводится к обмену информацией и в лучшем случае к выдаче тех или иных преступников. За рамки этих двух моментов борьба с террористической активностью в данном случае просто-напросто не выходит.
Соответственно, возникает вопрос, о какой безопасности мы говорим, и безопасность кого обеспечивает данная борьба с терроризмом. Да, эта борьба может улучшить взаимопонимание и усилить интеграционную агитацию, но только тогда, когда террористическая активность направлена против населения или против государства. У нас же террористическая активность, как правило, направлена либо против режима, либо против силовых структур, поэтому говорить о какой-то интеграции в данном случае крайне затруднительно.
Леся Каратаева, д.и.н., главный научный сотрудник КИСИ при Президенте РК: Наверное, поддержу тезис, что вся эта риторика об интеграции в сфере борьбы с терроризмом страдает серьезным образом именно от размытости понятийного аппарата. То есть на глобальном уровне какого-то общепринятого, устойчивого и всеобъемлющего определения терроризма не существует. В национальных законодательствах– кто в лес, кто по дрова.
Если мы возьмем казахстанский кейс, взглянем на события, с которыми мы столкнулись и посмотрим, как мы их оценивали, то увидим, что терроризмом назвали практически все что угодно, кроме того, что на самом деле являлось терроризмом. Говоря о террористических актах, сразу идет отсылка к конкретным событиям –подрыв, резня и т.д.
Но, по сути, в чистом виде, к террористическим актам на территории Казахстана можно отнести только атырауский подрыв, где было заявлено, что это определенные демонстрационные выступления и заявление Джунд аль Халифат, когда парламент нашей страны должен был ратифицировать решение о направлении четырех экспертов в Афганистан. То есть если вы посмотрите на официальное определение терроризма в нашем законодательстве, то именно эти случаи – классические акты проявления терроризма – угрозы применения насилия в случае невыполнения политических требований. Но у нас последний пример, актом терроризма вообще не называется.
На международном уровне пытаются сделать какой-то шаг к унификации понимания терроризма путем создания модельных законов. Но здесь, если вы посмотрите документацию того же СНГ, то увидите, что каждое соглашение по совместной борьбе с терроризмом имеет ряд оговорок со стороны различных стран.
Оговорка есть у Молдовы, у Украины, есть особое мнение у Армении, Азербайджана. Оговорки, как правило, включают в себя нежелание страны брать обязательства по гармонизации законодательства. Разница взглядов национальных правительств на принципы и допустимые рамки совместных действий в борьбе с терроризмом может быть объяснена и тем фактом, что имеющиеся интеграционные объединения охватывают огромные территории, включающие в себя государства подверженные разным угрозам. Не интересно А.Лукашенко направлять «своих ребят» в Центральную Азию для того, чтобы противодействовать каким-то террористам, которые собственно говоря, Беларуси никак не угрожают.
Теперь что касается действий различных организаций. Я посмотрела новую программу на 2014-2016 годы по противодействию терроризму в рамках СНГ. В какой-то мере она порадовала – наблюдается динамика развития, если сравнивать с предыдущими документами. Очевидно, что государства продвигаются – модели и законы разработали, теперь они их корректируют, делают рекомендации и т.д. Порадовало и возникновение такого понятия, как противодействие кибер-терроризму.
Мы обычно говорим о терроризме, как о действиях в реальном пространстве. Кибер измерение терроризма происходит чаще всего в сфере понимания информационной безопасности, как защиты массового сознания от деструктивного контента. Кибер-преступность или кибер-терроризм тоже абсолютно неопределенные понятия. В программе есть очень интересный пункт, который носит название «выявление и пресечение актов кибер-терроризма». Такой вот пункт в программе – до 2016 года мы будем этим заниматься. А теперь скажите, пожалуйста, каков механизм, каким образом эти атаки будут предупреждаться? Тут-то реальных террористов – с реальной инфраструктурой, конкретными людьми: ходящими, деньги переносящими, взрывные устройства создающими– не можем отследить. А здесь акт кибернетической атаки в террористических целях. Каким образом это будет реализовываться, совершенно непонятно…
Таким образом, неопределенность в понимании, различие интересов у стран приводят к тому, что понятие терроризма расплывается, политизируется. Даже в кейсе с Украиной: в определенный момент Майдан был назван террористическим. Кому в голову пришло реально воспринять, что это действительно акт терроризма? Можно предположить, что именно название этого явления террористическим дает возможность власти применить силу, потому что террористы находятся вне закона, и можно применять определенные насильственные действия без последствий. Тем не менее, развития данный тезис по разным причинам не получил.
Сложно оценивать возможность коллективных усилий по противодействию терроризму способствовать интеграции и усилению ориентации на то, чтобы интеграционные процессы приносили конкретную пользу народам. Возникает вопрос – ориентацию кого? Правительства, инициируя создание интеграционных структур, руководствуются определенным пониманием, зачем это надо. Ориентацию на усиление интеграционного вектора среди населения коллективная борьба с терроризмом создать не может, потому что это абсолютно непрозрачная сфера. Ни для населения, ни местами даже для экспертов – что они делают, как, каким образом это работает. Кроме того очевидно, что такая работа всегда проводится на национальном уровне.
Усилия, предпринимаемые ОДКБ, ориентируются на противодействие так называемому экспедиционному терроризму, когда границы пересекаются – идут целые бандформирования, с ними воюют и т.д. А столкнулись-то мы, по сути, с терроризмом партизанского характера – это внутренние вопросы. Действительно, кому интересно, чтобы какие-то иностранные специалисты присутствовали в стране, вмешивались во внутренние дела и таким образом противодействовали терроризму?
Выдача преступников и обмен информацией – это максимум, что можно сделать. Оно может, и имеет какое-то значение и пользу для силовых структур, спецподразделений и т.д., но на любом другом уровне в силу того, что сфера не прозрачна, мы проанализировать и вычислить эффективность борьбы с терроризмом не можем. Для населения это вообще десятое дело – скорее всего, оно и не задумывается, как все это происходит.
Замир Каражанов, политолог, начальник отдела политики газеты «Литер»: Я согласен с тезисом, что информационная безопасность и информационные войны – последний тренд нашего времени и еще один аспект в борьбе с терроризмом. На примере Украины можно видеть, что кто-то майдановцев называет повстанцами, а кто-то – террористами. Поскольку мы формируем единое интеграционное пространство, понятно, что возникает и такой аспект, как формирование единого информационного пространства.
Но если переходить к проблеме терроризма в рамках наших тем, то у меня возникла такая мысль: как бы мы не говорили, что образовались государственные границы между нашими странами, что мы независимы и т.д., все-таки принцип сообщающихся сосудов работает. Очаги терроризма передаются, как какой-то вирус и на другие страны, которые находятся рядом.
Если брать сегодняшний период, то особое внимание можно обратить на Сирию. Например, в Кыргызстан приезжают люди, которые вербуют боевиков для этой войны. Этот тренд связан с нестабильностью в мире. Если вспомнить 90-е годы, что происходило и сегодняшнее время, то мы видим, что режимы стали шаткими. Понятия глобальная и региональная безопасность тоже стали шаткими, что открывает большие возможности для террористических организаций. Сирия как раз хорошо это иллюстрирует – у нас тоже несколько месяцев назад было сообщение о том, что казахстанские граждане находятся в Сирии.
Сразу же встал вопрос: что будет, если они вернутся в Казахстан? Что будет, даже гадать не стоит – это люди, которые имели контакты с террористами, у которых уже есть боевой опыт. Видно это по Кыргызстану, где уже дважды вычисляли и ловилитеррористов из Сирии. В России такая же проблема, правда, ФСБ говорит уже о трех-четырех сотнях россиян, которые воюют на территории Сирии.
Как заявляло ФСБ, страны ШОС – это пространство, откуда идет вербовка людей в Сирию. Геополитическая борьба Запада и Востока получается с нулевым результатом, потому что выигрывают боевики.
Я вспоминаю первое интервью Башара Асада, которое он давал газете «Известия» еще в самом начале конфликта игде объяснял, как сможет победить повстанцев. Он сказал, что главная его задача – не отрекаться от власти, а как можно глубже затянуть конфликт, чтобы люди устали от хаоса и насилия.
Мол, тогда они выберут безопасность и стабильность. Получается, что эта стратегия дает побочный эффект. Чем дольше конфликт длится, тем больше усиливаются террористические риски и не только для сирийского региона, но и для других стран, причем не только близко соседствующих.
В программе по противодействию экстремистским и террористическим угрозам говорится, что террористические риски в Казахстане усиливаются. Правда, насколько этому всему верить? Можно вспомнить недавнее разбирательство вокруг церкви «Благодать», которое как раз и показало –можно предъявлять статью экстремизм всем до тех пор, пока эта статья не начинает интересовать конгрессменов США.
В условиях интеграции доступ к транспортной инфраструктуре всех трех стран получает не только бизнес, но и террористические группы. Вопрос в том, как сделать так, чтобы интеграция способствовала усилению только лучших качеств – обеспечивала рост экономики, улучшала социальное благополучие, качество жизни, а не только провоцировала рост числа террористических групп.
Другой немаловажный вопрос– спонсорство терроризма. Мы все исходили из того, что эта проблема исходит откуда-то из арабского востока, но дело в том, что сейчас возможно начнется новый этап, когда радикально религиозные люди будут выступать внутренними спонсорами террористических групп. Учитывая, что мы находимся в едином пространстве Таможенного союза и что граница открыта… Ведь какая разница для религиозного радикала деление на страны, для него главное – деление по вере.
2014 год будет сложным для Казахстана и для всех стран ТС, поскольку имеется и афганский фактор. Кстати, недавно в Казахстан приезжал известный афганский политик Абдул Рашид Дустум, которого многие позабыли, а может, и выкинули с политической колоды Афганистана, но он вернулся. Его визитговорит о том, что нашу страну рассматривают как одно из государств, которое может повлиять на Афганистан. Вопрос только, насколько это влияние будет эффективно.
По информации СМИ Дустум метит на пост вице-президента своей страны, в то время как возможный будущий президент Ашраф Гани Ахмадзай, которого двигают в Афганистане, будет политиком, устраивающим Запад. Получился такой интересный баланс. Президент придерживается стороны Запада, а его вице-президент пытается найти какую-то поддержку в наших государствах. То есть, может быть,и будет найден какой-то компромисс, который благоприятно скажется на стабилизации ситуации в этой стране. Ведь вы знаете, что последние 30 лет на внутриафганский конфликт постоянно оказывали влияние извне.
Просмотрев программу по борьбе с терроризмом и экстремизмом, я нашел один интересный тезис – контроль за гражданами за пределами страны. Этот фактор оказывался в числе минусов, однако сейчас он начал вуалироваться ввиду интеграции. Россия где-то начинает отслеживать поведение и контакты граждан Казахстана на ее территории. Но если вспомнить Эдварда Сноудена, как бы ни говорили, что данный тезис противоречит правам человека, Америка этим давно занимается. Тем более, была информация, что США прослушивали 5 миллиардов человек – это абсолютный рекорд для спецслужб, потому что в мире всего 7 миллиардов проживает.
Санат Кушкумбаев, д.п.н., главный научный сотрудник КИСИ при Президенте РК: Я продолжу рассматривать вопрос определения терроризма, его дефиниции и признания на международном уровне. Сегодня то, что является терроризмом для одних стран, для других не является. В ШОС есть такое понятие всем известное – китайская идиома – борьба с тремя силами зла: терроризм, экстремизм, сепаратизм.
Они не случайно их выставили в один ряд – сепаратизм является одним из ключевых в этом определении и уже под него подстраивается терроризм и экстремизм. То есть для Китая конкретные задачи стоят в контексте Тайваня, Тибета, Синьцзяна. Есть правовая неопределенность, потому что в странах ШОС нет единого определения понятия терроризма. Да, оно существует в общих декларациях, национальных законодательных актах, но когда доходит до дела, то, например, собрание представителей какого-нибудь этнического меньшинства у нас останется незамеченным, а может даже и в прессе будет освещено – это нормальное явление.
В Китае это явление будет рассматриваться как сепаратизм, с последующим уголовным преследованием. То же самое на уровне России и Китая – разные понимания. То, что происходит на Северном Кавказе, или то, что волнует Китай в Тибете и Синьцзяне. Не всегда находятся правовые основания, например, чтобы выдать того или иного человека.
Этот вопрос больше зависит от общих отношений между странами. Можно и в нашем регионе посмотреть – в Таджикистане или в Узбекистане. Как известно, периодически, в Таджикистане задерживают людей, которым приписывают членство в Исламском движении Узбекистана, Союзе исламского джихада или в иных экстремистских и террористических структурах призрачно намекая на соседнюю страну. Яркий пример, это события в Баткене. Для одних это терроризм, для других – инструмент воздействия, влияния и это часто используется странами. Поскольку это будет существовать, терроризм будет иметь и такую сторону.
Говоря о Ближнем Востоке надо вспомнить Моджахедин-э Халк – это известная террористическая структура, которая борется с правительством Ирана. До 2009 года Евросоюз относил Моджахедин-э Халк к числу террористических структур, затем исключил ее из этого списка. В 2012 году это же делает США. Хотя всем известно, что эта организация стоит за многими терактами и убийствами политиков в Исламской Республике Иран.
Или вернемся к сирийскому конфликту. Немалое количество людей с паспортами европейских стран в нем участвует! Причем не только выходцы из Ближнего Востока, но и коренные европейцы. Вы знаете, что Великобритания лишила большинство из них гражданства, но это не значит, что данное явление не вернется бумерангом назад. То есть эти люди, когда посчитают, что в Сирии выполнили свои задачи, или будут выдавлены, станут возвращаться назад, так сказать с «богатым опытом».
Даже если они не вернутся в Великобританию, они, очевидно, будут стремиться вернуться в иные европейские страны, где попроще законодательство – в Бельгию, Францию, Германию. Можно догадываться чем руководствовались некоторые страны ЕС – «езжайте, решайте наши геополитические задачи, в то же время мы избавимся от своих радикалов». В Саудовской Аравии всем известно, какая широкая амнистия была объявлена в прошлом году – немалое количество людей, осужденных за экстремистскую деятельность были выпущены, очевидно с целью – отправки их в воюющую Сирию.
Угроза терроризма не самая устойчивая почва для развития интеграционных проектов. Так сказать «дружить против чего-либо, или кого-либо» можно временно. Например, Узбекистан, мы знаем, стремится придерживаться линии на взаимодействие в двустороннем формате. Да, сотрудничество, в том числе в антитеррористической деятельности осуществляется, идет координация и т.д. Даже штаб-квартира РАТС ШОС находится в Ташкенте. Все это делается, но в конечном итоге каждая страна сама формулирует реальный список угроз, в том числе террористических и создает инструменты, чтобы нейтрализовать их.
В Сирии считается, что граждане 83 стран принимают участие в боевых действиях. Для режима Асада его противники — это террористы, для ряда других — повстанцы.
Если мы говорим о религиозной подоплеке, то например, меры правительств стран нашего региона по нейтрализации угроз, исходящих от тех же ИДУ, СИД и т.д., зачастую воспринимаются как борьба с религией. На самом деле это борьба, прежде всего, с их политическими конкурентами. В политическом контексте для определенных групп и даже стран деятельность названных структур может и не являться террористической. Здесь мы сталкиваемся с известной дилеммой: нет общего видения проблемы. Для одних это террористы, для других нет. Как в случае с Ираном, тот же Китай имеет большой список террористических организаций, но сколько из них признаны террористическими другими странами, теми же США и ЕС?
Дулатбек Кыдырбекулы, д.п.н., профессор Международной академии бизнеса: Действительно терроризм понятие очень размытое и из-за этого мы не можем какое-то определенное теоретическое определение дать. Единственно, что можно сделать – это квалифицировать терроризм по видам. Условно их четыре. Первый – терроризм с криминальным содержанием, условно обычное киллерство. Второй – политический экстремизм, некая партизанская война, в том числе сепаратизм.
Модно стало терроризм приравнивать к религиозному экстремизму – это третий вид. Сейчас в разных обществах чаще всего религиозный экстремизм отождествляют с терроризмом, причем забывают, что есть и другие виды терроризма. Четвертый его вид –государственный терроризм. Можно упомнить факт ликвидации Сергея Кирова в 1930-х годах – я считаю, это и был государственный терроризм. Почему мы об этом забыли?
Не буду говорить, что большевизм был основан на терроризме – прежде мы все изучали Ленина, как он осуждал терроризм народников, хотя его родной брат Александр был казнен именно за терроризм. Но, тем не менее, когда революционная ситуация в России достигала апогея – в 1917 году, он в конечном счете пришел вновь к одобрению террористических методов борьбы на государственном уровне. Те же красные против белых, затем это трансформировалось потихоньку в репрессии в период сталинского правления. Яркий пример тому – репрессии 1937 года – это тоже государственный терроризм.
Надо сказать, что Казахстан столкнулся с серией терактов в разных городах. Для Казахстана это было немыслимо. И главное, что если прислушиваться к мнению Рустама Бурнашева, из этих терактов, которые у нас были, трудно многие отнести к тем четырем, которые я назвал. Можно сказать, что религиозный экстремизм? И да, и нет. Можно сказать, что это политический экстремизм? И да, и нет. Можно сказать, что было криминальное содержание? И да, и нет.
Помимо четырех определений терроризма мы приходим к выводу, что терроризм – из международного опыта и опыта соседней России, это следствие политической нестабильности в обществе, терроризм – это внешняя сторона нестабильности в любом обществе, будь то американское, европейское, российское и т.д.
Терроризм можно охарактеризовать как саботаж и диверсию – это намеренная поддержка определенных сил, ближе к той же криминальной мафии. Все это умышленно, другое дело, на каком уровне – на государственном или на частном. Можно сказать, что терроризм – это фактор конкурентности, в одних случаях криминальных, в других политических, в-третьих – религиозных сил. Важным моментом является и тот факт, что терроризм может иметь и финансовое, и экономическое содержание. Финансы – как средство, а экономическое содержание – как одна из причин, факторов для той же конкуренции.
Леся затронула вопрос кибер-терроризма. Поскольку я работал в ИТ-университете, я с самого начала занялся изучением вопросов внедрения ИТ-технологий в разные сферы нашей жизни, в том числе в политическую сферу, в науку и т.д. Отсюда вытекает вопрос о том, чтобы у нас готовить не просто программистов, а тех, которые бы имели понятие, что такое кибер-терроризм и как с ним бороться. Это вопрос актуальный и я этим вопросом начинаю заниматься, хотя конкретныеочертанияеще не выработаны.
Ирина Черных, главный научный сотрудник КИСИ при Президенте РК: Я в принципе абсолютно разделяю тезис Рустама относительно того, что борьба с терроризмом, антитеррористическая деятельность не может быть фактором интеграции в Центральной Азии. Потому что в большей степени все проблемы, связанные с тем, что мы называем терроризмом в ЦА имеют внутреннюю природу и требуют национальных решений, анализа и выработки механизмов противодействия данному феномену.
Хотя с моей точки зрения, политические элиты стран ЦА, после того, как произошли печально известные события 2001 года, с большим удовольствием приняли дискурс борьбы с международным терроризмом и с большим удовольствием вошли в антитеррористическую коалицию, созданную США.
Поскольку внутренние проблемы и проблемы внутреннего социально-экономического и других сфер развития, можно очень хорошо связать с международным терроризмом и всегда сказать, что это не у нас плохо – это происки международного терроризма, который мешает нам жить. Дискурс связи каких-то внутренних процессов и отсылки на действия международного терроризма часто используют все страны ЦА. В принципе достаточно выгодно говорить и принимать дискурс международного терроризма, потому что это очень обтекаемые вещи, не всегда можно доказать реальную связь. Всегда страны ЦА, как слабые государства и слабые политические режимы могут говорить о влиянии со стороны.
Мне кажется, что проблема национального терроризма и те акции, которые осуществляются в странах ЦА и в частности в Казахстане важно рассматривать с другой стороны. Мы всегда говорим, что международный терроризм и доморощенные террористы – это страшно и плохо. Но это такие же люди, проживающие в наших странах, и мне кажется, что надо менять подходы к анализу этого феномена. Почему возникает вообще террористическая акция?
Здесь достаточно интересным может быть подход с точки зрения анализа тех или иных идентификационных моделей, которые существуют у определенных социальных групп. Вот если мы с этих подходов будем говорить о причинах терроризма, может, это будет более эффективный анализ, потому что это те же самые наши граждане. Это люди, которые имеют свои ценности и установки, и отстаивают их теми методами, которые они считают наиболее приемлемыми для решения тех или иных вопросов.
Поэтому мне кажется, что для эффективного анализа проблемы и эффективного противодействия такому феномену, как террористические действия, необходимо менять методологические и теоретические посылы.
Практически все эксперты Центральной Азии, России, а зачастую и западные эксперты достаточно жестко секьюритизируют проблему терроризма. Даже сейчас, когда мы говорили об этой проблемы, у нас прозвучали выражения «радикальная религия», «радикализация религии», «усиление угроз, связанных с международным терроризмом» – под этими выражениями нет количественных показателей.
У нас практически никто не проводит прикладные политические исследования, чтобы говорить о религиозном сознании и о росте религиозности населения. Нет никаких цифр, чтобы говорить о том, что у нас какая-то часть населения принимает радикальные религии, поскольку эти исследования достаточно сложные, трудоемкие и дорогие. Но при этом мы пытаемся всегда чем-то оперировать и говорить, что да, эта проблема страшная, идет рост, идет усиление, идет радикализация и т.д.
И кстати это еще один из показателей того, что на уровне национальных элит, государств нет реального интереса к анализу того, что мы называем терроризмом, к анализу этого феномена. Нет запроса на прикладные политические и любые другие исследования, чтобы понять масштабы распространения или выявить ту часть населения, которая реально подвержена радикальным настроениям, будем им поддаваться и будет действовать радикальными методами и способами.
Леся Каратаева: Я хотела обратить внимание на постановку вопроса об определении международного терроризма. Какие критерии мы закладываем в название международного терроризма? Мы сейчас исходим из специфики целеполагания, то есть кому что интересно. И с этой точки зрения, специфические интересы могут разниться, и международного терроризма нет. Но можно измерять «международность» терроризма через механизмы распространения идеологии или через механизмы финансирования.
Другой вопрос – терроризм в поволжско-прикаспийской зоне, полагаю целесообразней говорить о треугольнике Казахстан – Азербайджан – Дагестан. Здесь очевидно, что у нас на Каспии существует определенный треугольник, который в контексте развития терроризма характеризуется обменом кадрами, распространением идеологии – феномен того же самого Саида Бурятского. В какой-то момент А. Тихомиров, наверное, в силу своего евразийского происхождения, перебил идеологическое влияние стран Востока и стал гуру для религиозных экстремистов на территории постсоветского пространства.
Сегодня мы имеем фиксируемые линии идеологического воздействия, уже как ни странно, со стороны Казахстана. Ринат Абу Мухаммад Казахстани ныне оценивается как гуру – его проповеди транслируются на Кавказ и таким образом происходит своего рода трансферт идей. И плюс механизмы финансирования. То есть откуда-то берутся эти деньги. Может быть, более эффективное международное сотрудничество было бы, если бы мы сменили ракурс взгляда на международный терроризм и стали бы противодействовать сопутствующим факторам – факторам финансирования, распространения идеологии.
Абсолютно соглашусь с Ириной, что фактор научного осмысления террористической активности у нас выпал. Например, не так давно Казахстан захлестнула настоящая истерия по поводу семей, выезжающих на джихад в Сирию. Натуральная истерия – они вернутся, их дети вырастут и вернутся, и нам тут места будет мало. Но вот это как раз вопрос.
Какой опыт они приобретут? Они приобретут опыт полномасштабных военных действий. Насколько это применимо к реальностям в Казахстане? Они вернутся, и что они здесь будут делать? Пока что мы имеем официальную цифру на 2012 год – 24 салафитских джамаата. Можно предположить, что они возвращаются – с автоматами здесь не побегаешь, и оседают. Но осуществляют ли они террористические действия или это только механизм распространения фундаменталистской радикальной идеологии?
Эти вопросы надо просчитывать. Вернутся – не вернутся, чем будут заниматься, какие условия способствуют их активизации, какие нет. Может, этот вектор научного осмысления – тоже хорошее поле для международного сотрудничества.
Андрей Чеботарев, к.п.н., директор Центра актуальных исследований «Альтернатива»: В Казахстане было несколько волн, на мой взгляд. Первая волна была криминального терроризма, когда убивали известных наших предпринимателей. Вторая волна Казахстан напрямую не затронула, но наша страна была, если верить информации российских СМИ и спецслужб, своего рода тыловой базой для тех же чеченских экстремистов и позже, как выяснилось и для узбекских тоже. В 2005 году,по-моему, большая группа была арестована в Казахстане, которая участвовала в подготовке терактов в Узбекистане.То есть в принципе Казахстан никто особо не трогал.
Первой ласточкой стала ситуация 2000 года в Алматы, когда здесь была ликвидирована группа, как сказали, уйгурских террористов. Хотя сложно сказать, были ли они террористами в полном смысле этого слова или больше просто криминальными элементами, которые расстреляли полицейских, и которым полиция соответственно отомстила.
Но, так или иначе, факт был. И с этого момента власть стала ужесточать ситуацию. В итоге возникла негласная, но ощутимая концепция, что терроризм и экстремизм в Казахстане только внешние. Терроризм может в той или иной ситуации выступать в разных ракурсах. Например, когда исследовали события в Кыргызстане в 2005 году в период первой революции, интересно было читать сводки разных СМИ. Было написано, что люди захватили администрацию, но было непонятно – это экстремизм или что-то другое. В кыргызских мерках это конечно революционное сознание масс проявилось. И в Украине сейчас это же происходит.
Но когда видишь, что захватили здание полиции, понятно, что это чистой воды экстремизм. Да, люди могут протестовать, могут врываться в здания, но когда они уже врываются в здания спецслужб и органов правопорядка, где есть оружие, которым они могут воспользоваться– это экстремизм чистой воды и терроризм, если это оружие будет применено.
И, наконец, то, что мы получили недавно в Казахстане –откровенные угрозы, но опять же здесь можно долго рассуждать, что было чистым терроризмом, что просто экстремизмом, а что криминальными разборками. Скажем, события в Актюбинской области в 2011 году преподносились некоторыми СМИ так: группа расхитителей нефти вступила в вооруженное противостояние с полицией.
Тоже самое можно сказать и про некоторые ситуации в Алматы. Да, был конкретный пример, когда группа Рузметова была ликвидирована одной из первых в Алматы – это была криминальная группа, но ей придали такой вот экстремистский характер, потому что руководил группой верующий человек – он ходил в мечеть, закончил исламский университет. Самое сложное, что борьба с терроризмом ведется по принципу огонь на поражение и реально даже сейчас, когда есть уже осужденные живые террористы, например, по астанинскому прошлогоднему делуникто не задается вопросом – а кто это такие, с кем они связаны, какой направленности они придерживаются: религиозной, политической.
То же самое можно сказать и про другие группы экстремистов и террористов, которые осуждены по соответствующим статьям. Иногда появляются даже некие элементы сочувствия. Начинаются выступления родственников осужденных и т.д. Здесь, на мой взгляд, власть должна понимать, что идет борьба, не только с терроризмом, но и информационная война, где могут иметь место самые разные спекуляции, даже если осужденные действительно имеют отношение к экстремизму. Надо просто какую-то четкую линию пропаганды выработать – не просто давать сухие сводки из зала суда после вынесения приговора, а более содержательную информацию.
Если говорить об интеграционных процессах, думаю, здесь уже все в принципе всё сказали. В интеграционных процессах единой линии борьбы с общими казалось бы угрозами, нет. Есть Антитеррористический центр СНГ, есть РАТС ШОС, они иногда могут встречаться, есть какие-то механизмы в ОДКБ, хотя прямых структур и нет, но общей линии не существует. Если мы видим сотрудничество, то в лучшем случае на уровне выдачи случайно пойманных лиц, подозреваемых в экстремизме и терроризме.
А чтособственно происходит, есть ли какие-то спецоперации? По крайней мере, их никто не разглашает, хотя мне кажется, если операция проводится успешно на межгосударственном уровне, ее результаты через какое-то время должны быть оглашены, чтобы показать гражданам, что терроризм есть, но идет реальная борьба, и есть реальное сотрудничество. Тоже самое не только внутри СНГ. Например, есть европейские программы БОМКА/КАДАП, направленные на обеспечение безопасности.
Мы видим, что европейцы реализуют их только с чисто своих каких-то политических выгод, по своим определенным стандартам – с ШОС, ОДКБ они не хотят взаимодействовать, нет какого-то стремления – в лучшем случае дают деньги местным госорганам и собственно все. Поэтому когда мы говорим «борьба с терроризмом», надо понимать, что хотя борьба должна быть многоаспектной, реально мы ее не видим. Нет информационной борьбы – не считать же какие-то рассуждения в официальных СМИ, что терроризм – это плохо, борьбой. Это и так понятно. Надо объяснить людям для начала, что такое терроризм.
Андрей Хан, ведущий эксперт Центра военно-стратегических исследований: Было бы здорово, если бы люди вообще не знали о том, что такое терроризм. Но, к сожалению, действия, квалифицируемые как террористические, все чаще становятся неотъемлемой частью региональных или внутренних конфликтов.
Как отмечалось, нет единообразия в понимании того, что считать терроризмом. Поэтому содержанием всех совместных программ является унификация законодательной базы по борьбе с терроризмом, не допускающей слишком широкого или двоякого толкования. Толком мы здесь не договоримся и сами друг друга не убедим в своих вариантах определения терроризма.
В основе определения терроризма лежит террор, ужас, страх, то есть это действия устрашения общества для достижения неких политических целей. Мы сейчас обращаемся к Сирии, к событиям в Украине. Мы знаем о существовании такого вида терроризма, как социальный терроризм. Есть с одной стороны возмущенные массы, которые свергают власть, считают, что это революция, но в различных определениях с точки зрения существующих правовых теорий все это можно трактовать либо как государственный вооруженный переворот, либо бунт, либо мятеж, либо терроризм. И мы неоднократно слышали, что в Украине так называемых активистов Майдана, правый сектор, самооборону, называют, в том числе террористами.
Действительно, как еще мы можем квалифицировать тот факт, когда группа вооруженных людей поджигает какое-то здание, захватывает людей, ставит их на колени, обливает водой, снимает все это на видео? Мы должны понимать, что это делается для того, чтобы устрашить ту власть, которая еще как бы продолжает действовать – ее надо напугать, напугать те силовые структуры и тех людей, которые эту власть охраняют с тем, чтобы добиться своих политических целей.
Существует масса других вариантов, которые мы можем трактовать как угодно. Человек кого-то побил, кого-то застрелил, и мотивы можно привести разные. Мне кажется, что в определении тех или иных событий с точки зрения терроризма власть пользуется таким критерием, как страх самой власти.
Если власть испугалась, это называют терроризмом, если ей не очень страшно, она называет это как-то помягче. Например, экстремизм. Действительно так. Когда мы, предположим, на каком-то спортивном или культурном мероприятии молодежь вдруг начинает из-за какой-то песни все крушить, это можно назвать массовыми беспорядками, а можно по-другому – в зависимости от того, как сильно власть испугалась в этот момент. Если она ситуацию контролирует, то все нормально.
Но мне сложно понять, как можно соединить интеграционные процессы и борьбу с терроризмом в одну упряжку. Рассуждая о самом терроризме, о его квалификации и прочем, мы должны попытаться ответить на вопрос влияния борьбы с терроризмом на интеграционный процесс. Когда мы говорим о том, что будут делать участники сирийского противостояния из ЦА, когда вернутся, то должны учитывать тот факт, что идет масштабное геополитическое переформатирование мира.
Я думаю, что сегодня вообще идет ползучая третья мировая война, и основными формами конфликтов будут либо повстанческие движения, либо гражданские войны, либо террористические проекты. Каких-то крупных масштабных войн уже точно не будет. Если мы говорим о том, что часть участников майданского процесса была квалифицирована как террористы, то действие стран Европы или США, которые пытаются помогать этому процессу, можно квалифицировать как содействие терроризму. С чем, естественно, категорически не согласны партнеры новой киевской власти.
Вообще, терроризм это сейчас некий геополитический инструмент. Тогда, когда биполярный мир рухнул, на смену большой войны, холодной и пр. между двумя лагерями появился 2001 год и международный терроризм. Теперь он находится в дискурсе всех военных конфликтов на планете, и так будет продолжаться. И если в этих конфликтах участвуют различные люди – наемники, убежденные люди, то это тот неоценимый опыт, который они будут и дальше применять в том же русле.
Сейчас все армии ЦА, постсоветского пространства пытаются каким-то образом получить боевой опыт и противодействовать терроризму в частности, но в тоже время и просто получить боевой опыт, потому что, учитывая различные форматы войн, армии будут принимать в них непосредственное участие. Армии всех стран СНГ сегодня проходят серьезную антитеррористическую подготовку, учатся вести различные антиповстанческие операции.
Терроризм – некий инструмент ведения современных войн и основной их вид. У нас существуют в интеграционном плане такие объединения, как ШОС и ОДКБ – это, наверное, самые главные организации, в повестке дня которых стоит борьба с терроризмом. Слава Богу, что они наконец-то пытаются наладить диалог друг с другом, потому что этого не происходило очень долго. И если вдруг даже на уровне антитеррористической борьбы ОДКБ сможет встроиться в ШОС, мы получим достаточно серьезный потенциал, так как участие Китая – политическое, экономическое или тем более военное в любом таком проекте просто трудно переоценить.
Но все дело в том, что с точки зрения террористической угрозы для каждого национального государства роль ОДКБ будет расти и ее главной задачей будет успешная борьба с социальным терроризмом на территории стран-участниц. Если будет определенный опыт извлечен из Майдана, ОДКБ, возможно, возьмет на себя определенные серьезные обязательства, связанные с неправомерным вооруженным захватом власти с помощью иностранных или других сил со стороны.
В целом если мы будем говорить о ЕС или о других формах интеграции, то я думаю, что борьба с терроризмом в этом смысле никаким образом не сможет ни экономически, ни политически стимулировать страны на более глубокую интеграцию. Только с точки зрения, если борьба с терроризмом не выйдет за пределы возможностей отдельно взятой страны. Предположим, если Кыргызстан не сможет бороться с террористами, он естественно будет стремиться попасть под зонтик более успешной в этом плане страны.
Антон Морозов, к.п.н., политолог:Что касается первого вопроса – интеграция и борьба с терроризмом. Получается интеграция по принципу – против кого дружить. Насколько эффективно, вопрос достаточно спорный и понятно, что это не на долгосрочную перспективу. Мне кажется, это довольно зыбкий фундамент, на котором можно строить интеграцию.
Какие-то экономические проекты–гораздо более устойчивая база для интеграции. Ну и конечно, что касается информационного пространства, потому что понятно, что это вопрос важный, не менее важный, чем силовая часть борьбы с терроризмом, политическая или законодательная. Понятно, что одними штыками, одними силовыми методами бороться с терроризмом в принципе бессмысленно, поскольку сама идеология терроризма является инструментом реализации политических интересов других групп и стран.
Что касается вероятности создания информационной интеграции – весьма отдаленная перспектива, и скорее всего это будет не при нашей жизни. Поскольку у всех свои интересы. Например, инициатива о закрытии в Казахстане российского телеканала после заявления одного политика– вот,пожалуйста, яркий пример того, что в принципе информационная интеграция довольно проблематична.
Что касается вопроса информационной безопасности, хорошо, что выделили кибер-терроризм, информационные компьютерные системы и вопрос информационно-идеологической безопасности, так как террористическое подполье, террористический интернационал свой контент вырабатывает, продуцирует и распространяет. Здесь звучал пример Бурятского. Это собственно и есть контент.
Как с этим у нас борются? Кроме как закрытия сайтов с проповедями и удаления этих роликов с Ютуба я никакой серьезной борьбы не нахожу. Между тем это именно борьба за умы и сердца людей и здесь понятно, что должна быть не реакция на уже свершившееся событие, а нечто более глобальное.
Надо людям стараться объяснять, что терроризм – это плохо, что тактические успехи террористов достигнуты ценой большой крови невинных людей. Но опять-таки здесь мы столкнемся с проблемой, что одним неприемлемо для других людей это будет как должное, например, на основе каких-то религиозных воззрений. Поэтому мне кажется, следует говорить об унификации антитеррористического законодательства в странах – с этого надо начинать.
Владислав Юрицын, политический обозреватель интернет– газеты «Zonakz.net»:Если бы в Казахстане был Волгоградский вариант, когда люди вошли в автобус, и их разнесло, население сказало бы – «террористы твари, их надо кончать». А если бы погиб какой-нибудь чиновник, такой эмоциональной реакции бы не было. Считается,что эффективная борьба с терроризмом возможна в тех условиях, когда в государстве решены вопросы скоррупцией, социальные вопросы, налажен правопорядок. Но если в государстве все это решено?Например, в Великобритании что-то взрывали. Хотя мультикультурализм там еще из моды не вышел. А в Германии вообще никаких терактов нет.
Эдуард Полетаев:Мы рассмотрели влияние взаимодействие терроризма и интеграции с одной стороны, но я хочу поставить вопрос под другим углом. Понятное дело, что теракты вызывают страх– у разных групп населения, в зависимости от того, где это произошло, и кто пострадал. Страх в определенной степени вызывает желание помочь.
Мы видели это после событий 2001 года, когда многие страны, причем не всегда в приказном или вынужденно конъюнктурном порядке, помогали США, вступали в коалицию. Взять ту же Монголию, которая охотно посылает свои войска в Афганистан, участвует в миротворческих операциях в Африке и т.д.
В результате в 2005 году приехал Буш и поблагодарил Монголию, а в ЦА так до сих пор ни один из американских президентов так и не приехал.
Теракты угрожают интеграционным процессам не только как объединению государств. Взять ту же прошедшую Олимпиаду – американцы же прислали корабль, специалистов ФБР для организации безопасности – вот интеграция совершенно разных государств, порой противостоящих друг другу на международной поляне.
Да и Олимпиада — тоже интеграционный проект. Или посмотрим висторию империй – мы знаем, что на окраинах любых империй всегда происходили теракты. Империя – это тоже интеграционный процесс, хоть и насильственный, ведь империи – предтеча интеграционных объединений, которые появились сейчас в виде того же ЕС. Теракты же в определенной степени облегчают путь к независимости. Мы знаем ряд стран, где эти акции помогли странам вступить на путь независимости.
Вот вопрос: допустим, Евразийский экономический союз – есть вообще силы какие-то, которые могут угрожать этому объединению? Может терактами, может проявлениями экстремизма? Либо это будут под видом терактов какие-то инспирированные вещи? Хотелось бы по этому поводу подискутировать – есть ли какая-то угроза.
Владислав Юрицын: Если судить по Фэйсбуку, то вроде есть, если в реальной жизни, то вроде и нет. В сети постоянно встречаются угрозы – и взорву, и поубиваю.
Андрей Хан: Если мы представим Евразийский союз, то с точки зрения террористической атаки надо четко понимать, куда подложить бомбу и что взорвать. Мы сейчас даже не можем четко понять, каким образом взрывом можно навредить интеграции, которая сама по себе может рухнуть и без всяких взрывов. А тут нужно еще и найти точку приложения к фундаменту. Потому что пока Евразийский союз не заработает как мощная машина, которая точно будет выдавливать интересы Китая и Америки из региона, ожидать такого не приходится. Потому что для исламского мира, что есть ТС, что нет – он не несет в себе никаких угроз с точки зрения исламского экстремизма.
Леся Каратаева: Один наш коллега, когда обсуждались вопросы интеграции на конференции в Минске, попросил назвать наиболее успешный интеграционный проект. И сам же назвал – террористический интернационал. Понятно, что это не интеграционный, а транснациональный проект, но те свободы, которые дает интеграция – передвижения людей, капиталов и т.д. им на руку. Что касается каких-то западных или восточных стран, которые якобы применяют государственный терроризм за рубежом, то здесь, очевидно, что хоть ты завзрывайся, протестуя против интеграции, – эффекта от этого не будет.
Политическое решение принято и движение происходит. Это опять-таки несоотносимые вопросы. Механизм запустился и если какие-то внешние игроки возражают, то террористический метод – это не метод для достижения цели. Мне кажется, что кто-то просто пытается выжить в заданных условиях, кто-то пытается заработать политический капитал на отрицании выгод, которые сулит интеграционные процессы. Целесообразности в целях противодействия интеграционному процессу применять террористические действия, нет. В принципе нет, для любых возможных игроков, кто мог бы их применить.
Рустам Бурнашев: Опять в пику, наверное, скажу, что мне кажется, тут есть обратный процесс. Соглашусь, нет никаких оснований использовать террористические методы как помеху для интеграции, но мы видим обратный процесс, когда мифологизированное наличие международного терроризма используется как основание для квазиинтеграции.
Тот же ОДКБ четко позиционируется как структура, создаваемая против некоего международного терроризма, который де-факто не существует. Мы же не говорим – у ОДКБ нет реального внешнего врага – какой-то страны или союза, против которого мы бы объединились. Объединяемся против мифической угрозы терроризма. Терроризм наоборот используется как повод для интеграции. И тут я совершенно не исключаю, что для усиления и стимулирования каких-то интеграционных процессов мы можем столкнуться с какими-то акциями.
Замир Каражанов: Сейчас такой силы нет, которая могла бы бросить вызов интеграции. Но что хотелось бы добавить. До недавнего времени о Сирии никто не говорил, мало кто знал, но в какой-то момент все взорвалось и стало у всех на слуху. Почему это не может быть с терроризмом? Может появиться какая-то сила.
Но почему они сейчас не проявляются, а могут проявиться потом? Для себя я нахожу такое объяснение: есть такой фактор, как уровень криминализации общества и уровень психологического барьера, когда общество уже сталкивается с насилием очень часто. В этом случае насилие перестает быть чем-то неординарным и становится повседневным. Посмотрите на Украину сегодня и на Украину полгода назад. Те погромы, которые происходят, были немыслимы еще в прошлом году. Как раз нельзя говорить, что такой силы не возникнет. В 90-х годах у нас был рывок в криминализацию. Конечно, такой скачок будет потворствовать преступным элементам, в том числе террористическим.
Эдуард Полетаев: То, что происходит в Украине можно назвать экстремизмом или терроризмом? А то, что в Крыму происходит – это сепаратизм или стремление к интеграции?
Ирина Черных: Это то, о чем говорил Санат в самом начале. По каким-то критериям ту или иную организацию считают террористической, по каким-то критериям нет. С точки зрения России мы можем говорить, что в Крыму не сепаратизм, а право на народное самоопределение. С точки зрения целостности Украины это сепаратизм, то есть все зависит от того, с какой стороны на эту проблему смотреть.
Замир Каражанов: Ситуация, которая в Крыму –проблема, начавшаяся с 90-х годов, с развала СССР. Сейчас этот развал не остановился, он идет дальше, но в скрытой манере. В данном случае я думаю, что это всплеск национального самосознания, и касается он не только Украины, но и той же России. Эта проблема будет и дальше заявлять о себе и давать знать.
Леся Каратаева: По Украине мы сейчас все активно обсуждаем, что там, как и почему происходит, однако очевидно, что у нас абсолютный дефицит информации. Говорят, что народ вышел на площадь, но мы же не дети, народ просто так никуда не выходит. То есть там есть какой-то интерес, чей это интерес? Это очень важный момент, а он непрозрачен.
Вполне возможно, что речь идет вовсе не о попытке слома какой-то политической парадигмы, изменения принципов государственного строя и т.д.Если посмотреть по данным Форбс, состояние сына Януковича на период прихода папы к власти было 7 миллионов, на сегодняшний день – 510 миллионов. Гипотетически можно предположить, что может изначально все задумывалось как олигархические войны – убрать конкурентов. А дальше, как говорится, все сами в шоке, как быстро ситуация вышла из под контроля. Действия Майдана – это действия экстремистские.
Но когда на видео снимаются с целью распространения издевательства, унижение и физический ущерб – что такое зимой облить человека водой, то это непосредственно уже акт, нацеленный на устрашение силовиков и т.д. По технике исполнения может быть оценено как терроризм, но в целом все движение может быть оценено как экстремистское.
Андрей Хан: То, что народ сознательно или несознательно вышел на Майдан, но дошел до крайности – начинает устраивать погромы с одной стороны можно оценить, как экстремизм. Но тот факт, что Беркут начинает подавлять, когда происходит применение мер, которые выходят из-под контроля, это форма государственного терроризма в отношении своих же граждан. Это имеет место во многих странах мира, в тех же США в отношении граждан других государств и т.д.
Второй момент, к терроризму мы начинаем относиться с двойственной позиции. Это двойной стандарт – для одних это сепаратизм, для других – национально-освободительное движение. Для одних терроризм, для других – сепаратизм. Однако на двойной стандарт имеют право только сильные мира сего –государства, которые мы чаще всего называем империями. Мы, более слабые государства, не можем идти на этот двойной стандарт. Поэтому сейчас в мировом сообществе этот вопрос о двойном стандарте стоит очень остро – здесь надо быть предельно острожными в любом своем высказывании.
Источник: Матрица.kz